Наследники Скорби (СИ) - Страница 68

— Малым. Или Ярцом.

— Бывает.

Они двинулись в сторону черного, поросшего папоротниками провала. Ух ты! Да тут пещеры! Волчонок мигом перекинулся, чтобы ловчее было спускаться по глинистому, размытому ночными ливнями откосу. Ничего себе! В пещере было тепло и гуляло эхо. Пахло канем и влагой. Мальчик снова перебросился.

— Ты б угомонился, Малой, — беззлобно сказал Лих. — Чего туда-сюда вертишься? В глазах рябит.

— У вас тут избы? — удивился паренек. — Бать, смотри, дома!

И он ткнул пальцем вперед.

— Вижу, — отозвался Серый. — Вот иди, погуляй. Я тебя потом найду. Иди, иди.

— Но если хоть одна курица сгинет, шкуру спущу, — пообещал вслед Лих.

— Да нужны мне ваши куры! — огрызнулся Ярец через плечо и утек в ближайший закоулок.

Волчонок рассматривал избы, вдыхал запах сладковатого дыма, пытался разглядеть теряющиеся в высоте своды пещеры. Красотища! Хлопнула дверь одного из домов.

— Ух ты, собачка! — белобрысая девчонка с тонкой косой, одетая только в посконную рубаху, стояла на пороге с решетом в руках.

— Сама ты "собачка", — перекинулся Малой.

— Ой! — взвизгнула дуреха и выронила решето. — Ой!

Ярец покачал головой.

— Юна, ты что? — позвал женский голос из хаты.

Девчонка пискнула и скрылась в доме.

Однако уже через пару мгновений дверь приотворилась, и оттуда показалось любопытное личико:

— Ты волколак, да? — шепотом спросила трусиха.

— А ты кровососка?

Юна надулась.

— Чего тут ходишь? Иди отсюда! — топнула она ногой.

— Разбежался.

— Я все бате скажу… — пригрозила она.

— И я скажу.

— Дурак какой.

— Сопля.

Она схватила решето и запустила им в мальчика. Он ловко увернулся. Юна засмеялась. И снова вышла на крыльцо.

— А у нас дядька по весне перебесился, — сообщила она.

— Человека съел? — с пониманием спросил Малой.

— Не-е-е… Каженник сглазил.

— Врешь!

— Да чтоб мне пусто было! — поклялась она. — Пришел в избу и ну кидаться.

— Че ж не задрал вас?

— А я за батей выскочить успела.

— Похоронили?

— Дык! А хочешь я тебе пирожка дам? — безо всякого перехода спросила она. — С брусникой.

— Хочу.

— Сейчас! — и она убежала в дом.

Пирог оказался сладким. Ярец жевал его, прикрыв глаза. Он давно не кормил человеческое тело обычной едой. Хватало того, что съедал волком. Уже и забыл, что пироги бывают вкусными…

— Хочешь, я тебя в лес сведу? — повернулся он к девочке, вытирая сладкие пальцы о штаны. — Плотину бобровую покажу?

— А далеко?

— Не-е-е… Версты четыре.

— Мама не пустит.

— А ты не говори.

— Дык, увидит. А ежели солнце встанет?

— Не встанет. Успеем.

Она нерешительно потопталась, а потом проказливо улыбнулась:

— Пойдем.

***

Клесх лежал, незряче глядя в темноту и слушая ровное дыхание жены. Дарина крепко спала, прижавшись к нему мягким нагим телом. Узкая ладонь лежала у обережника на груди, и он задумчиво поглаживал тонкие пальцы.

Майрико мертва. Она никогда больше не постучится в его дверь, не будет сидеть, скрестив ноги, на потрепанной волчьей шкуре в покое Главы… Ее силуэт не мелькнет в окне Башни целителей, а голос более не разнесется под каменными сводами Крепости.

Ее нет.

Навсегда.

Это новое непривычное знание не будило в душе Клесха ни печали, ни тоски. В голове воцарилась пустота, мысли разбежались, как тараканы, и он лежал, слепо вглядываясь в полумрак.

Он уже однажды потерял Майрико — когда они прощались во дворе Цитадели перед долгой пятилетней разлукой. В тот день было больно. Глухое отчаяние прихватывало за ребра, воздух комками застревал в горле, а сердце, то грохотало, будто хотело выпрыгнуть, то, вдруг, осаживалось и едва трепыхалось. Тогда Майрико была жива. Но он испытывал такую боль, словно потерял ее безвозвратно, а вместе с ней и половину себя. А сейчас лекарка мертва. По-настоящему. И ему… все равно?

Но если бы умерла не Майрико, а Дарина?

Крефф вновь прислушался к себе, уткнулся носом в макушку спящей. Ее волосы пахли мыльным корнем и еще были слегка влажными.

Дарина… Он никогда не был к ней нежен. Не подкарауливал, чтобы защекотать, а потом неловко отдать порядком измявшийся за пазухой первоцвет. Он не выменивал ей пряников у заезжих купцов, не покупал костяных гребешков, не дрался за нее, не любил с неудержимым голодом в каком-нибудь пыльном закутке просто потому, что дойти до покойчика было выше всяких сил.

Ей он честно сказал, что мужем будет плохим. Приезжать сможет лишь изредка, да и то ненадолго. А коли и приедет, так больше отсыпаться, чем хозяином в доме быть. И еще решил, если Дарина окаменеет лицом или заговорит после этого холодно, то он развернется и уедет. Ну ее. А она улыбнулась. Без грусти, без обиды. Мягко коснулась его плеча и ответила: "Ты, главное, приезжай". Ничего не просила, не обвиняла…

Он не баловал ее. Не дарил подарков. Отдавал деньги, справедливо полагая, что все нужное она купит без него. Но однажды, сам не зная, почему, купил на ярмарке расписной ларчик. Небольшой, с ладонь всего. И не сказать, будто сильно дорогой. Увидел и взял. Потом долго вертел в руках, не зная, зачем ему понадобилась эта коробчонка. Задумался. Купил иголок, ниток, какой-то тесьмы, наперсток. Дурак дураком. Потом снова поразмыслил — решил выбросить к Встрешнику. Но что-то удержало.