Наследники Скорби (СИ) - Страница 16

От острой досады захотелось встать и уйти. Сей же миг! Но куда и как уйдешь с пира в твою же честь по твоему же требованию собранного. Сиди, дурища. Гляди и на ус мотай: прежде, чем делать, думать надо.

— А скажи, Лесанка, чего это вы — колдуны — такие деньжищи с нас дерете? — пьяный голос осмелевшего Мируты вырвал девушку из тоскливых дум.

— Я не колдун, я вой, — сухо ответила она. — Но, соберись ты обозом, еще больше возьму.

— Это за что же? — мужчина подался вперед, устремив на нее взгляд помутневших глаз.

— За жизнь, — просто ответила обережница и так посмотрела на неудавшегося жениха, что тот осел обратно на лавку.

Но от этой его выходки на душе у девушки стало пасмурно. Вспомнила о том, как накануне сама, своими руками обескровила Цитадель. Затворила брату жилу, пожалела. Даже не столько его, сколько отца с матерью. Пусть им в старости подмога будет. Девки-то известно — из дома, как птицы вылетят, а парень никогда. Будет родителям опора в дряхлости. Жену приведет, детей народят. Не прервется род Остриков.

— Да ты хоть силу нам свою явить можешь? — Мирута никак не желал уняться. — За кою деньги дерете? А?

Кто его за язык дернул, сын кузнеца сказать не мог. Просто со вчерашнего дня как прознал, что неудавшаяся невеста вернулась в деревню, не находил себе места. Маятно сделалось. Вроде как и не виноват перед ней ни в чем, а от чего-то совестно.

Вечером, пока не стемнело, хотел идти на двор к Юрдону, повиниться, да жена не пустила. Завыла глупая баба, упала в ноги. Всех переполошила, дура. Так и не сходил. Сегодня же, едва увидел Лесанку, обмер. Хвала Хранителям, что не сговорил в свое время. Как с такой жить-то? Срамота одна.

С пьяных глаз забыл он, что не берут креффы сговоренных в Цитадель.

А теперь вот грызла сердце глухая злоба, что забылась Лесана, свет Юрдоновна. Зазналась. Ранее-то на деревне ее род чуть не самый захудалый был, ныне ж так себя поставила, будто все ей в пояс кланяться должны. Поперед старосты почтение оказывать. Да и сама на бывшего жениха не посмотрела даже, словно и не миловались прежде. Нешто забыла все? Так ничего, он ей напомнит… Девка она девка и есть, хоть с косой, хоть без. В портки или рубаху одетая — все одно: бабой родилась, бабой помрет.

— Ну, так? — постучал он чаркой по столу. — Явишь силу? Аль нет?

— Я тебе не скоморох ярморочный, — отрубила Лесана.

— Ты иди, сынок, охолонись, давай, вон, Ольху позову, пусть тебя проводит, — засуетилась мать, до смерти перепугавшаяся как бы колдунья не разозлилась и не наложила на пьяного дурня виру.

— Нет, пусть докажет, что вой знатный, — пьяно набычился Мирута. — За что деньги-то ей платить?

Во хмелю он вовсе позабыл о том, что Лесана с него денег не требовала, что обозы он не собирает и защищать его она не просится.

— Не позорься, иди проспись! — с места поднялся Нерун. — Я грамоту видел.

"Пьяный проспится, дурак — никогда", — подумала про себя насельница Цитадели, но промолчала.

Зря.

— И что в грамоте той сказано? — продолжил яриться ее бывший жених. — Парень она иль девка? А то не разобрать. Забирали вроде девку с косой, а вернули парня стриженого.

Мирута закусил удила, и теперь его несло во все стороны разом.

Сельчане ахнули, испуганно переглядывась. Лесана же молча встала, подошла к кузнецову сыну, поглядела в его налитые яростью глаза и громко с расстановкой сказала:

— Я тебе не парень и не девка. Я — ратоборец. Проверить ежели хочешь, попробуй, выйди против меня. Тогда, может, и поймешь, за что деньги нам платят.

Сказав так, девушка повернулась к замершему старосте:

— Мира в дому, Нерун. За хлеб-соль — спасибо.

И она пошла прочь со двора.

У ворот наперерез гостье бросилась брюхатая баба.

— Родненькая, не губи, прости его дурака, он не со зла. Брага это в нем говорит, — в подбежавшей молодухе дочь Юрдона с трудом признала подругу.

— Уймись, Ольха. Не трону я его. Но, как проспится, скажи: узнаю, что меня славит — язык вырву.

Сказала, как ударила. И, больше ни на кого не глядя, вышла за ворота.

Далеко уйти не успела, услышала позади топот ног. Обернулась и лицом в живот ей тут же влетел Русай. Крепко обнял сестру и, запрокинув голову, блестя злыми слезами в глазах, выпалил:

— Вырасту, ноги переломаю гаду!

Девушка усмехнулась:

— Если нужда будет, я и сама переломаю. А ты что не остался?

— Да ну их, — шмыгнул паренек носом. — Мать плачет, отец сердится, а Елька со Стешкой на посиделки улизнуть хотят. Чего я там не видал?

Лесана с тоской вспомнила про посиделки, на которые ее уже никогда не позовут. Кому нужна там девка, в парня ряженая, да еще и иного парня ловчее? При такой удаль молодецкую являть — только позориться, мигом за пояс заткнет. Да и ей что делать там? Хоровод вести в портах? Или прясть в уголке, надеясь, что заметит рукодельницу какой красавец, выманит в сени — целоваться? Да и нужны они ей — целоваться с ними?

А сестрам — стыда не оберешься. И так, поди, все глаза выколют, вспоминая старшую. Еще и сватов засылать побоятся — в этакий-то дом, где девка-парень уродилась… Мать, вон, и так не знала, куда глаза прятать. Отец чуть под землю не провалился. А у них Стояна на выданье. Не приведи Хранители, старшая сестра младшей судьбу сломает.

Эх, не ко двору пришлась выученица Цитадели. Прав был Клесх, когда говорил, что нет у обережника ни семьи, ни родни. Ломоть он отрезанный. Везде чужой.